Tolle

СЕКЦИЯ БОКСА

Во втором классе ко мне стал приставать хулиган Ямочкин.

– Ну как он к тебе пристает? – спрашивала, бывало, мама. – Ну что вот он, например, делает?

– Бьет! – коротко и с обидой отвечал я.

Мама молча смотрела на меня. Кончались эти разговоры всегда одинаково.

– Ну и дай ему в глаз! – говорила мама, кровь приливала к ее лицу, и было видно, что сама она готова дать в глаз хулигану Ямочкину хоть сейчас.

Я молча уходил в свою комнату, ложился лицом на подушку и долго лежал.

Мама ходила по квартире и тяжело вздыхала. Так продолжалось довольно долго. С некоторыми перерывами. По-моему, до третьего класса.

Лицо у хулигана Ямочкина было розовым и пушистым.

Мне казалось, что он оживлялся только когда видел меня. Когда он меня не видел, он ходил по школьным коридорам худой скорбной тенью.

Когда он попадался на глаза учителям, с ними что-то происходило. Учителя багровели, зеленели и начинали кричать безо всякого смысла.

– Не стой здесь! – кричала ему, например, учительница начальных классов Виктория Марксэновна. – Не смей здесь стоять! Уходи отсюда! Здесь учительская! Ты меня хорошо понял?

– Понял-понял! – мрачно отвечал Ямочкин и шел куда-нибудь восвояси.

– Представляете, стоит рядом с учительской! Наглый такой! – сообщала она гневно Петру Николаевичу, толстенькому завучу. – А если он классный журнал стащит? Что я тогда буду делать?

– У меня был один раз такой случай, – доверительно говорил Петр Николаевич. – Стащили журнал и не отдают, подонки. Ну что ж, пришлось милицию вызывать. Это же документ! Я же по нему отчитываюсь!

– Нашли? – с замиранием сердца спрашивала Виктория Марксэновна.

– А как же! – довольно улыбался Петр Николаевич, и они, оживленно переговариваясь, входили в учительскую, а я оставался в коридоре, глядя вслед скорбной спине Ямочкина.

Но стоило Ямочкину заметить меня, он сразу как-то оживал и веселел. Наверное, так веселится какой-нибудь тигр при виде антилопы гну.

– Лева, привет! – орал он еще издали. – Саечку хочешь?

Я прижимал подбородок к груди изо всех сил, но Ямочкин просовывал туда, под подбородок, свои длинные пальцы, и делал мне саечку – то есть дергал мой подбородок что есть силы вверх. Описать словами это движение я не сумею, но от него всегда почему-то щелкали зубы и потом долго ныло во рту.

– Еще хочешь? – весело спрашивал он.

Изо всех сил я старался терпеть, но долго терпеть не получалось.

Первое время я еще пытался жаловаться учителям, но они как-то странно смотрели на меня, делали Ямочкину строгое замечание и тут же куда-то исчезали. Хотя если меня рядом не было, они могли орать на него минут по пять. Без всякой видимой причины. В чем тут была разгадка их бранного поведения, я так и не понял.

Потом я стал прятаться от Ямочкина – в нашей школьной библиотеке. На последнем этаже.

Найдя это чудесное пустынное место, я на больших переменах чувствовал себя довольно спокойно, проводя время не без пользы, то есть внимательно читая подшивку «Пионерской правды».

Ямочкин никак не мог сообразить, куда я от него деваюсь, но потом кто-то ему донес, и он с радостными воплями выволок меня из тихого убежища под удивленные и неприязненные взгляды старенькой седой библиотекарши.

Выходя из школы, я сильно вздрагивал, видя у школьных ворот хулигана Ямочкина. Он никогда не ходил один, всегда с двумя-тремя такими же придурками.

В конце концов, Ямочкин совсем распоясался, и я ждал каждого школьного дня с каким-то особым, подлым и липким страхом.

* * *
Когда мама узнала об этих моих злоключениях, она сильно и надолго расстроилась.

– Ты должен дать ему в глаз! Понимаешь? – каждый день упрямо повторяла она. – Если ты ему сейчас не дашь, тебе потом будет очень плохо. Постарайся! Я тебя очень прошу!

– Мама! – наконец сказал я. – Я не могу ему дать в глаз! Ну не могу, и все!

– Неужели ты так боишься? – неприятно удивилась она.

– Нет! – твердо сказал я.

– А тогда почему?

Я задумался.

Главная причина содержалась, конечно, в лице Ямочкина.

Ночью, перед сном, я закрывал глаза и представлял себе это лицо во всех деталях. Пытался представить, как ударю в это лицо.

Но оно было слишком розовым и пушистым. На нем были старые следы от зеленки. На нем были прозрачные детские волоски. На нем были щербатый рот и оттопыренные уши. На нем были маленькие и противные бегающие глазки. Оно было слишком подробное, это лицо.

– Мам, я не могу ударить человека в лицо, – сказал я.

– Так! – горестно воскликнула мама. – Еще чего придумал! Все могут, а ты не можешь! Ты можешь! Ты просто не хочешь.

– Нет, – твердо сказал я. – Я не могу.

Наконец она не выдержала.

– Сима! – закричала она в голос. – Ты слышишь? Твой сын не может, видите ли, ударить человека в лицо.

Папа вышел в большую комнату с полотенцем на плече и с бритвой в руке и тихо сказал:

– Ну, вообще-то это трудно. Но только в первый раз.

– Вот и я о том же! – запричитала мама. – Ты попробуй! Попробуй, Лева! А потом уже говори.

Папа вытер лицо полотенцем и спросил:

– А как, например, он к тебе пристает? Что он делает?

– Бьет! – изо всех сил заорал я, и тут же начал непроизвольно, совершенно не нарочно рыдать. Я пытался остановить себя, потому что было очень стыдно, но не мог.

Конечно, Ямочкин меня не бил! Конечно, не бил! Но он делал хуже! Гораздо хуже!

Все это я попытался объяснить папе сквозь жуткие хрипы и стоны, и наконец он меня понял.

Он посмотрел на маму.

Мама сидела за столом с совершенно серым лицом.

– Сима, я не знаю, что делать! Просто не знаю! – горестно прошептала она.

Папа вдруг тихо сказал:

– Я знаю.

Он выволок меня в прихожую и стал надевать на меня, как на маленького, ботинки:

– Пошли, – сказал он тихо.

Я испугался и послушно завязал шнурки.

Папа вышел на улицу и почему-то побежал впереди меня. Мы быстро дошли до школы, и он спросил через плечо:

– Где он?

– Кто? – не понял я.

– Твой Ямочкин!

– Не знаю. А зачем он тебе, пап?

– Поговорить! – крикнул папа.

Я хотел взять его за руку и увести от греха, как вдруг из школьных ворот прямо на нас вышел Ямочкин, и по моему лицу папа понял. Это он! Мой Ямочкин.

Помню, что солнце тихо и мягко садилось на далекие крыши. Папа по-прежнему бежал впереди, волоча за ухо несчастного Ямочкина, тот противно скулил от страха и боли, а я плелся сзади и не знал, что делать – то ли радоваться нашей общей победе над врагом, то ли спасать Ямочкина, которому папа в эти минуты был способен открутить ухо вообще навсегда.

Тут откуда-то вдруг появилась еще и мама. Сначала она жутко испугалась, потом стала что-то горячо доказывать вконец обалдевшему Ямочкину, потом с трудом оторвала папину руку от огромного, прозрачным огнем горевшего уха, и мой мучитель пробежал мимо меня, пряча в ладонях розовое и пушистое лицо.

* * *
Никакого облегчения после этого я не почувствовал. Напротив, в школе стало еще тяжелее.

Ямочкин, правда, перестал ко мне подходить. Стали подходить его знакомые из пятого и шестого класса и ласково говорить о том, что доносчику по-любому смерть.

После Нового года я твердо попросил отца перевести меня в другую школу, что он и сделал буквально в течение недели.

При этом у нас состоялся такой разговор.

– Могу тебя перевести в нашу подшефную школу, – как-то задумчиво сказал он. – В тридцать вторую.

– В какую еще тридцать вторую? – неохотно спросил я.

– На Метростроевской, – терпеливо объяснил он. – Французская спецшкола, очень хорошая. Наша фабрика совсем рядом, мы над ними шефствуем, ремонт им делаем, лингафонный кабинет купили. В общем, отцы-благодетели, – засмеялся он. – Ну, так положено. Каждая фабрика шефствует над какой-то школой. Я буду к тебе заходить. Там тебя уж точно никто не тронет. Далеко, конечно, ездить будет, но утром я тебя смогу иногда на машине отвозить. Идет?

– Нет, не идет, – сказал я.

– Почему это? – удивился папа.

– Не хочу французский учить, – ответил я и отвернулся.

– Понятно, – сказал он. – Странный ты, Лева, ей-богу. Сдачи дать не можешь, а упрямый как черт.

* * *
Папа правильно меня понял. Я не хотел учиться в школе, где, как мне казалось, каждый будет на меня показывать пальцем – директорский сынок!

В результате папа перевел меня в школу рядом с Тишинским рынком. Около Белорусского вокзала. И я стал каждый день ездить туда на троллейбусе.

После той дурацкой истории вдруг выяснилось, что папа решил взяться за меня всерьез.

– Спортом надо заниматься! – коротко объяснил он мне свою педагогическую позицию. – Будем тебя в секцию записывать! Понял?

– А в какую секцию? – спросил я.

– Даже не знаю... – задумчиво сказал папа. – Староват ты уже для спорта, Лева!

– В каком это смысле? – неприятно удивился я.

– В прямом! – сказал папа и засмеялся.

* * *
Сначала мы поехали на двадцать третьем трамвае на Стадион юных пионеров.

Там мы долго шли через футбольное поле к манежу.

Внутри манежа мне понравилось. Там было светло, просторно, гулко и работали гимнасты. Мальчик висел на брусьях, в аккуратных белых чешках, в аккуратных белых лосинах, весь мускулистый и напряженный.

Мальчику было, наверное, лет восемь.

Другие такие же мальчики летали над козлом, отжимались по сто раз и хохотали в углу на матах.

Пахло здесь как-то тревожно.

Я сразу понял, что меня не возьмут.

– Понимаете, – взволнованно сказал папа, – я тоже когда-то занимался гимнастикой. У меня второй мужской

разряд был. В пятьдесят втором году. Я на соревнованиях выступал.

– Очень хорошо, – спокойно сказал тренер. – А мальчик где-нибудь занимался?

– Он долго болел, – сказал папа, опять волнуясь.

– Ничего не могу сделать, – сухо ответил тренер. И вдруг заорал: – Акопов! Я к тебе обращаюсь! Хватит ваньку валять!

Мне сразу расхотелось к нему в секцию.

Тренер вновь вежливо повернулся к нам.

– Ничего не могу сделать, – сказал он спокойно и веско. – У меня ребята уже разрядники. Для новичка он совсем слабоват. Попробуйте в акробатику.

– А что? – обрадовался папа. – Может, и правда, в акробатику?

– Вон они занимаются, – показал тренер рукой.

В дальнем углу шесть человек выстраивали пирамиду. Один растопырил колени, ему на каждое колено встало по толстенькой девушке, а на каждой девушке повисло по одному маленькому мальчику.

– Пойдем, пап! – попросил я тихо.

* * *
– Ты куда все-таки хочешь? – спросил он меня на улице.

– Никуда! – честно сказал я.

– Может, легкая атлетика? – с надеждой спросил папа. – Тут, говорят, легкая атлетика сильная. Прыжки с шестом. Бег с барьерами. Спортивная ходьба.

– Я в футбол хочу, – тихо попросил я.

– Это не спорт, – поморщился папа. – Просто беготня. Ты не сможешь, у тебя печень слабая. Тебе организм надо укреплять. Надо что-то другое.

Он взял меня за руку, как маленького, и повел прочь.

В мае мама безо всякого предупреждения привела меня на Шмитовский проезд, в общежитие института физкультуры.

Там, в маленьком спортзале возле боксерского ринга сидел старый человек со сломанным носом.

– Какой год? – резко спросил он меня.

Я сначала не понял, о чем он.

– Пятьдесят девятый, – робко сказала мама, недоверчиво оглядываясь.

Это был год моего рождения.

– Ладно, раздевайся, – лениво сказал старик со сломанным носом. – Вон там у нас раздевалка, из дверей налево. А вы, мама, здесь подождите пока.

Я со страхом вошел в раздевалку.

Два здоровых парня в одних трусах посмотрели на меня без интереса. Они устало и быстро разматывали бинты на руках.

Бинты были невероятной длины. И какие-то странные – желтоватые. А руки у них были такие красные, что я даже слегка испугался.

В раздевалке пахло потом. И еще...

Я никак не мог понять, чем тут еще пахнет. Там пахло кожей, пахло хлоркой из душа, пахло старыми железными шкафчиками.

Это был такой спокойный запах, что мне сразу захотелось лечь на плоскую жесткую банкетку и немного поспать.

Но спать я не мог. Меня ждал злой старик со сломанным носом.

– Давай побегай, – лениво сказал он.

Я медленно побежал вокруг ринга.

Старик стал скептически меня разглядывать.

– Да! – удрученно сказал он. – Вы его что, не кормите, что ли, совсем?

– Как это не кормлю? – оскорбилась мама. – Я его нормально кормлю! И мясом! И витаминами!

– А чего ж он тогда у вас такой тощий? – недоверчиво спросил старик. И в этот момент он вдруг улыбнулся. Улыбка у него была детская. Как будто все лицо сразу сморщивалось. А из глаз выступали непрошенные слезы. Ну, точно, как у младенца.

– Ладно! – сказал он, вставая со своего обшарпанного стула. – Тощий – это нормально для твоего возраста. Вот если толстый – это не очень нормально. Это сложнее. А тощий – это для нас подходит. Руки длинные. Координация вроде есть. Зарядку дома будешь делать? – крикнул он мне.

– Буду! – буркнул я, тяжело дыша.

– Хватит бегать! – крикнул старик. – Теперь пешком иди. Только на корточки садись. Садись, садись! – прикрикнул он. – И иди гусиным шагом. Сколько сумеешь.

Я честно прошел гусиным шагом два круга, после чего упал.

– Иди сюда! – приказал старик.

Старик со сломанным носом по-прежнему сидел на табурете и смотрел на меня, как-то мутно улыбаясь.

– Тебя как звать? – спросил он.

– Лева, – сказал я с чувством собственного достоинства.

– Знаешь что, Лева... – сказал старик. – Ты вообще-то учти, что мы тут драться никого не учим. Бокс – это просто спорт. Тренировки, соревнования. Ты сам за себя должен уметь постоять, безо всякого бокса. Просто мы сделаем тебя чуть покрепче. Понял?

Я молча кивнул. Видно, мама ему что-то наговорила, пока я переодевался.

– Будешь ходить? – прикрикнул он.

Я поднял на старика глаза.

– Да, – сказал я с замиранием сердца.

* * *
На радостях мама купила мне боксерские перчатки, хотя, как сказал старик, пока они мне были совершенно не нужны.

Еще она купила мне шелковые трусы, чешки (кеды были слишком тяжелые), синюю майку и детскую скакалку.

Вечером я взял перчатки с собой в кровать и прижал их к лицу, вдыхая незнакомый запах. Вернее, я его уже помнил – по раздевалке. Это был запах кожи.

Внутри у перчаток были какие-то опилки. Я мял их и пытался понять, насколько это больно – удар по лицу рукой в перчатке.

Я вошел в зал и увидел мальчика, очень похожего на меня. Он стоял и щурился в мою сторону. Над рингом были включены две сильные лампы.

Все остальные ребята были значительно старше нас. Они дико колотили по мешкам и грушам. Двое, тяжело дыша, работали на ринге.

Старик со сломанным носом ходил мягким кошачьим шагом. На руках у него были надеты плоские лапы. Он подставлял их под удар какому-то рыжему, маленькому и злому, и повторял громко:

– Раз-два! Раз-два-три! Подбородок ниже! Ты слышишь меня или нет, Николаев? Раз-два! Раз-два-три!

Мальчик, похожий на меня (его звали Юра), тихо спросил:

– Ты первый раз?

Я кивнул.

Старик со сломанным носом подошел к нам и лениво протянул:

– Скакалки взяли, бойцы? Ну, доставайте!

Я развернул скакалки. До сих пор я так и не понял, зачем они нужны – здесь, в боксе. В моем представлении, скакалки были нужны только девчонкам.

– Прыгай! – сказал старик.

Я прыгнул, запутался и упал.

– Не умеешь! – сказал старик. – Теперь ты! – сказал он Юре.

Юра прыгнул, запутался и не упал. Он как-то глупо засмеялся.

– Не умеешь! – сказал старик. – К следующему разу вы должны уметь прыгать не хуже девчонок. Не выполните – отчислю. А теперь в строй!

Мы с Юрой встали в строй мускулистых ребят.

– Это новенькие! – сказал старик. – Лева и Юра. Будут с вами пока заниматься. Кругом! Бегом марш!

Мускулистые ребята стали делать круги вокруг ринга.

Через пятнадцать минут упражнений у меня поплыли красивые радужные пятна перед глазами. Я задыхался. Юра тащился сзади и громко стонал.

Старик со сломанным носом хлопал в ладони и кричал:

– Раз-два! Раз-два! Раз-два!

Раздавался мерный топот двадцати пар ног. Мы с Юрой бежали в хвосте и запоминали движения.

Через месяц я уже знал все упражнения наизусть.

* * *
Вечером, сразу после первой тренировки, я решил научиться прыгать на скакалке. Не откладывая на завтра.

– Не напрыгался еще? – спросила мама.

– Мне надо, – объяснил я.

– Ну тогда на лестничную клетку иди прыгай, – решительно сказала она. – Или во двор.

Во двор я не хотел.

Я вышел на лестницу и начал скакать. Захлопали двери. Из дверей выглядывали соседи.

Я вернулся домой и сурово сказал:

– Мам! Меня отчислят, если я прыгать не научусь.

Мама взяла стул, села напротив и скомандовала:

– Прыгай!

Люстра дрожала, скакалки вываливались у меня из рук, мама с ужасом ждала прихода соседей снизу.

Но ничего не случилось. Я начал прыгать.

В первый я сумел напрыгать восемь раз.

– Ну хватит! – сказала мама. – Для начала достаточно!

Я с удивлением посмотрел на скакалки. Благодаря им я впервые в жизни по-настоящему почувствовал собственные ноги. Ноги слегка дрожали в коленях. Я надел перчатки и начал махать ими по воздуху.

– Лева! – закричала мама. – Ну что это такое? Ты что, с ума сошел? Спать пора, а ты размахался!

* * *
На второй тренировке мы прыгали вместе со всеми.

– Значит, так! – сказал старик. – Еще раз объясняю для дураков, если кто еще не понял. Боксер должен порхать как бабочка и жалить как пчела. Кто это сказал?

– Кассиус Клей! – закричали вразнобой наши новые товарищи. Мы с Юрой испуганно на них оглянулись.

– Правильно, – сказал старик удовлетворенно. – Кассиус Клей. Чемпион мира по боксу в тяжелом весе среди профессионалов. Соответственно, прыгалки – это...

– Главное упражнение, – опять хором сказали боксеры и радостно заржали.

– Правильно, – еще более удовлетворенно сказал старик со сломанным носом и сел на табурет. – Новички! Вы сколько дома напрыгали?

Я решил не врать, а Юра сказал, что двенадцать раз.

– Мало, конечно! – сказал старик мне. – Но для начала сойдет. Некоторые боксеры, чтобы согнать вес, делают так: ставят на стол стакан воды, надевают шубу или другую теплую одежду и прыгают, глядя на стакан воды. Полчаса, час. Но не пьют. Пока не упадут замертво. Это, конечно, лишнее. Так делать не надо. Но мы сегодня тоже будем прыгать, пока не упадем. Всем понятно?

– Понятно! – радостно сказали боксеры.

Через двадцать минут я уже напрыгивал двенадцать раз, а толстый Юра – только девять. У меня была резь в левом боку. Опять плыли радужные круги перед глазами. Я держался за шведскую стенку одной рукой и за бок другой. И с ненавистью смотрел на старика со сломанным носом.

– Чего смотришь? – лениво сказал он. – Работай. Работай! Я команды на окончание упражнения не давал.

Из последних сил я напрыгал несколько раз и упал на колени.

– Закончить упражнение! – неохотно крикнул старик. – Встать в строй.

Мы встали в строй.

– Ваше главное оружие, – тихо сказал он, глядя на нас с Юрой, – не руки, как думают, наверное, многие из вас, а ноги. Ноги! Движение – это жизнь. Неподвижность на ринге – это смерть. Движение – это победа. Неподвижность...

– Это поражение... – угрюмо закончили фразу мускулистые ребята.

– Молчать! – лениво крикнул старик со сломанным носом. – Я еще не закончил. Движение – это легкие ноги, это умные ноги. Ни один из вас не может выполнить норматив. Я сказал что? Я сказал, что упражнение со скакалками – это ваше домашнее упражнение. Я сказал, что здесь, в зале, мы не будем тратить на это время. Но мы будем тратить на это

время! Мы будем тратить на это время, которое мы арендуем у института! Мы будем тратить то время, которое могли отдать изучению техники, тактики боя! Мы будем прыгать столько, сколько нужно! Мы будем прыгать тридцать минут, сорок, пятьдесят, час, полтора часа!

Стало очень тихо.

Старик посмотрел на меня.

– Посмотрите на этого новичка. Как зовут? – крикнул он.

– Лева! – с трудом произнес я. Мне было трудно даже говорить, не то что стоять. Мне казалось, что я сейчас упаду.

– Этот новичок... – медленно и яростно сказал старик. – Этот новичок пришел сюда всего лишь во второй раз. Дома он честно выполнил домашнее задание. Он вообще не умел прыгать. Но он научился. Если в следующий раз кто-нибудь из вас не будет делать двойные, я этого человека вообще отчислю! И не посмотрю на былые заслуги! Нале-во! Бе-гом!

«Что? – с ужасом подумал я. – Разминка? А если я все-таки умру?»

Через месяц я впервые надел перчатки и ударил по огромному толстому мешку. Мешок даже не пошевелился.

* * *
Самое лучшее в секции бокса было возвращаться после тренировки домой. Я плелся по Трехгорному валу медленно, бережно переставляя ноги. Я боялся, что не дойду. Но я всегда доходил.

У меня все болело, я тащил на плече тяжелую сумку, но счастливые легкие вдыхали счастливый воздух, и я глупо улыбался.

Дома я выпивал сразу пакет молока, наспех умывался и падал на кровать.

Отрубался почти сразу, иногда даже не успев раздеться.

Однажды я вошел в подъезд и стал ждать лифта с каким-то мужиком с девятого этажа. Лифт долго не приходил. И тогда я сел на ступеньки.

– Ты что, заболел? – поинтересовался сосед. А я просто шел с тренировки.

* * *
Осенью мы с Юрой впервые вышли на ринг. Это был пробный тренировочный бой.

До этого мы чуть-чуть работали по мешкам, по лапам, иногда делали бой с тенью. Зал был переполнен. В зале занимались уже настоящие, подающие надежду боксеры, старик взял нас в секцию просто из жалости, из старого боксерского благородства, из уважения к нашим мамам. Но ни времени, ни места у него для нас не было. Вскоре секция переехала на другой конец Москвы, и я стал искать новую.

Но один пробный бой у нас с Юрой все-таки был. Все вдруг затихло. Все ребята и даже взрослые боксеры смотрели на нас. Старик включил ослепительные белые лампы.

Мы встали в стойку и легко запрыгали по рингу.

Каждый из нас боялся ударить другого. Боялся раскрыться.

Я прижимал подбородок к плечу. Руки словно приросли одна к другой.

– Бой! – закричал старик со сломанным носом. Он сидел на табурете и, мутно улыбаясь, смотрел на нас. Из глаз его текли слезы.

Я зажмурился и ударил Юру левым прямым, потом еще раз, вдогонку, потом правой сбоку.

Он растерялся.

Я ударил еще раз. Левым прямым.

Юра почти плакал. На его милом добром лице было искаженное выражение – он изо всех сил пытался на меня разозлиться.

Потом он ударил тоже.

Мы сцепились, стали махать перчатками, перестали двигаться, и старик недовольно крикнул:

– Достаточно! Очень плохо!

* * *
Когда секция переехала и папа захотел, чтобы я не бросал спорт, я сначала пожал плечами. Но потом согласился.

– Давай! – сказал я. – Я еще не научился кое-чему.

– Например, чему? – спросил папа. – Ты можешь, скажем, ударить человека по лицу?

– Не знаю, – сказал я. – В перчатках могу. А так не знаю.

– Как это? – удивился папа.

– Понимаешь, пап, – сказал я, – бокс – это же просто спорт. Тренировки, соревнования. Там не учат драться.

– А чему же там тогда учат? – раздраженно спросил папа.

– Технике. Передвижению. Боксер должен порхать как бабочка и жалить как пчела.

– Это кто сказал? – вдруг заулыбался папа.

– Кассиус Клей. Чемпион мира по боксу среди профессионалов в тяжелом весе.

– А! – произнес он уважительно. – Знаю такого. Но ты же сможешь за себя постоять? Не зря же полгода занимался?

– Наверное, смогу, – пожал я плечами.

Папа вздохнул и потрепал меня по плечу.

– Ладно, – сказал он. – Кассиус Клей ты наш. Занимайся. Ездить, правда, будет далеко. К Белорусскому вокзалу. Рядом с твоей новой школой. Ты вообще как насчет ездить?

Я пожал плечами. И стал ездить.

Ямочкина я больше никогда в жизни не видел.